О Пушкине

Автор Галковский Дмитрий Евгеньевич

Обстоятельства жизни Александра Пушкина известны хорошо и стали элементом национального образования. Излагая биографическую канву, обращу внимание на любопытные частности, обычно не замечаемые, и на некоторые события, официальная интерпретация которых неудовлетворительна.

Прадедом Пушкина был эфиоп Абрам Ганнибал, что всегда подчёркивается, и вполне справедливо: во внешности поэта угадываются африканские черты, эти же черты есть в его характере. Однако женой Абрама Ганнибала была шведка Кристина фон Шеберх, и западной крови в Пушкине ровно столько, сколько африканской. 75% — русская кровь, 12,5% — африканская, 12,5% — шведская. К этому можно добавить, что жена Пушкина, Наталья Гончарова, на 25% была немкой.

Любопытно, что и сам Пушкин, и его современники усматривали в доле африканской крови черту скорее западную. Во Франции белые колонисты, родившиеся в колониях, именовались креолами, а система пласажа позволяла усыновлять детей, рожденных от чёрных содержанок. Креолкой была жена Наполеона Жозефина Богарне, креолом считался французский поэт Эварист Парни, которому подражал молодой Пушкин. А современник Пушкина Дюма вообще был квартероном. Поэтому, делая комплименты матери Пушкина, поклонники именовали, её «прекрасной креолкой». Кстати, сам Абрам Ганнибал длительное время жил во Франции и получил там профессию военного инженера. То есть для русского глаза был скорее представителем западной цивилизации.

Поэтому в лицее Пушкину дали прозвище «Француз» в том числе из-за африканской крови. Но главное потому, что он французом и был. Дело не в совершенном владении французским языком, на котором он писал свои детские стихи, а в самом характере.

У маленького Саши было поведение французского школьника и типично французское остроумие. Он со смехом рассказывал, что его младший брат Николай, умерший в 6 лет, перед смертью показал ему язык. Когда старшая сестра поссорилась с матерью и заявила: «Повешусь, а прощения просить не буду», — Саша стал вбивать в стену гвоздь, чтобы сестренке было удобно вешаться.

Как французы вели себя и родители: прохладное отношение к сыну маскировалось внешними проявлениями «самой дружеской симпатии», и дополнялось стремлением побыстрее сбагрить ребенка в интернат.

В общем пуркуа па, но это составляло разительный контраст с образом жизни родителей – богатых и безалаберных помещиков, не умеющих управлять хозяйством, бестолково тратящих деньги, содержащих 15 человек дворни – лентяев и бездельников, и отдавших имения на откуп ворам-управляющим.

Братья Пушкины (Сергей и Василий) отличались галломанией даже на общем российском фоне того времени. И у того, и у другого была большая библиотека французских книг и склонность к французской болтовне. В доме Сергея Львовича ставились домашние спектакли на французском языке, с чего маленький Саша и начал своё приобщение к литературным занятиям.

У Пушкина были плохие отношения с семьёй. Отец был холоден, мать его не любила, сестра вместе с мужем считала конкурентом в претензиях на наследство. У него были хорошие отношения с братом Львом.  По иронии судьбы, как это обычно и бывает, брат Пушкина, добрый, но абсолютно заурядный человек, обладал поэтической внешностью. Александр выглядел как злая карикатура на голубоглазого и светловолосого херувима, и, вдобавок, мать имела жестокость судить о сыновьях исключительно по их внешности. Лев был любимчиком, а Саше всякое лыко ставили в строку. Нельзя сказать, что мать была к нему просто равнодушна. Она его ненавидела, успехи Александра ее бесили и заставляли ещё больше любить (и жалеть) младшего сына.

23-летний Пушкин написал 17-летнему Льву развёрнутое письмо старшего брата, где учил его жизни. На французском языке, и со стилистическими фигурами:

«Тебе придется иметь дело с людьми, которых ты еще не знаешь. С самого начала думай о них всё самое плохое, что только можно вообразить: ты не слишком сильно ошибешься. Не суди о людях по собственному сердцу, которое, я уверен, благородно и отзывчиво и, сверх того, еще молодо; презирай их самым вежливым образом: это — средство оградить себя от мелких предрассудков и мелких страстей, которые будут причинять тебе неприятности при вступлении твоем в свет.

Будь холоден со всеми; фамильярность всегда вредит; особенно же остерегайся допускать ее в обращении с начальниками, как бы они ни были любезны с тобой. Они скоро бросают нас и рады унизить, когда мы меньше всего этого ожидаем.

Не проявляй услужливости и обуздывай сердечное расположение, если оно будет тобой овладевать; люди этого не понимают и охотно принимают за угодливость, ибо всегда рады судить о других по себе.

Никогда не принимай одолжений. Одолжение чаще всего — предательство.— Избегай покровительства, потому что это порабощает и унижает.

Я хотел бы предостеречь тебя от обольщений дружбы, но у меня не хватает решимости ожесточить тебе душу в пору наиболее сладких иллюзий. То, что я могу сказать тебе о женщинах, было бы совершенно бесполезно. Замечу только, что чем меньше любим мы женщину, тем вернее можем овладеть ею…

Никогда не забывай умышленной обиды,— будь немногословен или вовсе смолчи и никогда не отвечай оскорблением на оскорбление.

Если средства или обстоятельства не позволяют тебе блистать, не старайся скрывать лишений; скорее избери другую крайность: цинизм своей резкостью импонирует суетному мнению света, между тем как мелочные ухищрения тщеславия делают человека смешным и достойным презрения.

Никогда не делай долгов; лучше терпи нужду; поверь, она не так ужасна, как кажется, и во всяком случае она лучше неизбежности вдруг оказаться бесчестным или прослыть таковым.

Правила, которые я тебе предлагаю, приобретены мною ценой горького опыта. Хорошо, если бы ты мог их усвоить, не будучи к тому вынужден. Они могут избавить тебя от дней тоски и бешенства».

В этих словах, вероятно, есть резон. Пожалуй, они даже отражают жизненную позицию Пушкина, которой он неудачно пытался следовать (как сказал Вяземский – «вбил себе в голову»).

Но, в общем, эта французская трескотня не имеет никакого отношения к реальности. Лев не мог принять подобный жизненный урок, потому что был добродушным бонвиваном. А если бы он этот урок принял, то первым делом от этого пострадал бы его старший брат, вовсе не стремящийся увидеть во Льве холодного эгоиста. Лев начал с того, что показал письмо знакомым, чем поставил Александра в неудобное положение. А потом провалил денежные поручения брата, использовав полученные деньги по своему усмотрению и сделав всеобщим достоянием рукописи стихов, которые он должен был отдать в публикацию.

С 1811 по 1817 год Пушкин учился в только что основанном Царскосельском лицее. По своему типу это учебное заведение больше всего напоминало Смольный институт благородных девиц. С учениками нянчились, они находились в полной изоляции от родителей, это было единственное заведение, где мальчиков не пороли. Учебная программа Лицея была оторвана от жизни, упор делался на гуманитарные предметы, включая стихосложение и рисование. Главное, учеников не отпускали к родителям даже на каникулы. В дальнейшем режим был смягчён, а педагоги приобрели необходимый опыт. Но, в общем, пушкинский лицей выпустил «институток». Неудивительно, что они мерли как мухи, и к 1837 году из 30 выпускников умерло 9.

Лично Пушкин был человеком умным, к тому же из-за «креольства» быстро созрел, и к концу учёбы ни в грош не ставил директора Лицея Энгельгардта. Энгельгардт дал следующую письменную характеристику почти 16-летнему Пушкину:

«Высшая и конечная цель Пушкина – блестеть, и именно поэзией; но едва ли найдет она у него прочное основание, потому что он боится всякого серьезного учения, и его ум, не имея ни проницательности, ни глубины, совершенно поверхностный, французский ум. Это еще самое лучшее, что можно сказать о Пушкине. Его сердце холодно и пусто: в нем нет ни любви, ни религии; может быть, оно так пусто, как никогда еще не бывало юношеское сердце. Нежные и юношеские чувствования унижены в нем воображением, оскверненным всеми эротическими произведениями французской литературы, которые он при поступлении в лицей знал почти наизусть, как достойное приобретение первоначального воспитания».

Пушкин дал бы следующую характеристику Энгельгардту:

«Высшая и конечная цель Энгельгардта – устроение материального благополучия своей семьи путём образцовой службы в казенном заведении. Обладая однобоким и неподвижным умом немецкого педанта, он стремится вести задушевные беседы со своими воспитанниками, не принимая в расчёт того, что они взрослеют, а кроме того сильно отличаются между собой по степени развития. Что годится для одного, у другого вызывает усмешку. Нельзя вести высоконравственные беседы, и одновременно шарить по личным вещам, подслушивать разговоры и вскрывать личную переписку. Что позволительно тупоголовому немцу, не должно быть основанием деятельности серьёзного воспитателя».

Но французский ум Пушкина в условиях «институтского» ограничения информации был беспомощным и делал логически правильные умозаключения на основании фрагментов реальности, произвольно вырванных из контекста жизни. Не говоря о том, что умозаключений часто и не было. Были риторические фигуры, взятые «на вырост» из другой культуры.

Прилежная институтка должна играть на клавикордах и вышивать крестиком. А что должен делать прилежный «институт»? Очевидно, пить, играть в карты, ходить по борделям, стрелять из пистолета и фехтовать. Всё это молодой Пушкин делал с большим усердием, избрав в учителя гусар, казармы которых находились поблизости от лицея.

Александр усиленно изображал себя любителем выпить, тогда как особого пристрастия к вину у него не было, к тому же опьянев, он становился невыносим.

В карты он нормально играть так и не научился, проигрывая всё, вплоть до рукописей «Евгения Онегина» и сборника стихов об одном экземпляре, на издание которого уже была объявлена подписка. Если его не обирали до нитки, то только потому, что использовали как живца для заманивания более крупных клиентов. Именно картёжники финансировали его поездку на Кавказ в конце 20-х – с целью потрошения местных игроков.

Пушкин волочился за замужними дамами, но это приводило к смешным и нелепым историям. Обладая уродливой внешностью, он справедливо играл от противного: одевался в нелепые костюмы, стригся наголо, ходил в гигантских шароварах и прозрачных панталонах, носил фески и рассказывал небылицы об амурных успехах. Но Байрона из него не получалось. Молодого Пушкина любят изображать в виде формановского Моцарта, но скорее это смесь Бетховена и героя «Заводного апельсина».

Главное, Пушкин совершенно не разбирался в людях, поэтому легко становился жертвой розыгрышей и обманов. Во время южной ссылки (1820-1824) он нашел себе «друга» — Александра Раевского. Раевский был любовником графини Воронцовой, жены царского наместника и начальника Пушкина. Воронцова с помощью Раевского разыграла поэта, тот стал открыто ухаживать, она жаловалась мужу и тем самым маскировала очень серьёзную связь с Раевским (у них был общий ребёнок). Интрига привела к печальным последствиям: по настоянию разгневанного Воронцова режим опалы изменился: из крупного европейского города Пушкина выслали в деревенскую глушь. На юге России Пушкин мог совершать длительные путешествия, из Михайловского не мог выехать даже в ближайший Псков и, не умри Александр I, просидел бы там крепко лет десять.

Летом 1824 года Пушкина выслали в родовое имение Михайловское, где он встретил от отца стандартный французский прием. Первым делом Сергей Львович договорился с тайной полицией, что будет стучать на бесконечно любимого сына. Вторым делом, начал плакать, что общение с бесконечно любимым сыном как бы бросает тень на незапятнанную репутацию отца, доселе ничем не скомпрометированную. И, наконец, третьим делом, спровоцировал с сыном публичный скандал, после чего заявил соседям-помещикам, что сын его избил и грозится убить. После этого французский папА, выполнив свой гражданский долг, уехал в Москву, и с сыном не встречался. Разумеется, до тех пор, пока Пушкин не удостоился монаршьего расположения. После этого прошедший французскую науку Сергей Львович стал громко хвалить стихи великого поэта и хвастаться своим отцовством. А потом и клянчить деньги – но это уже черта скорее русская.

Жить в Михайловском было довольно тоскливо, Александр Сергеевич стал рассылать просьбы о прощении и о дозволении выехать за границу, для чего придумал смертельно больную ногу. Императорскому величеству было благоугодно всемилостивейшее разрешить выехать для операции ноги в Псков.

Понятно, что весть о смерти Александра и воцарении Константина была принята Пушкиным с восторгом. Он писал в письме за десять дней до 14 декабря:

«Как верный подданный, должен я, конечно, печалиться о смерти государя; но, как поэт, радуюсь восшествию на престол Константина I. В нем очень много романтизма; бурная его молодость, походы с Суворовым, вражда с немцем Барклаем напоминают Генриха V. — К тому ж он умен, а с умными людьми все как-то лучше; словом, я надеюсь от него много хорошего. Как бы хорошо было, если бы нынешней зимой я был (в Петербурге)».

Конечно, Пушкин пересаливает, зная, что его переписка вскрывается, но явно надеется на амнистию.

Сведения о восстании декабристов вызвали у Пушкина ужас, но не потому, что он был причастен к «заговору», а из опасений, что под горячую руку начнут мести всех.

Выждав месяц-полтора и убедившись, что никто по его душу не пришёл, Пушкин пишет письмо Жуковскому:

«Вероятно правительство удостоверилось, что я заговору не принадлежу и с возмутителями 14 декабря связей политических не имел, – но оно в журналах объявило опалу и тем, которые, имея какие-нибудь сведения о заговоре, не объявили о том полиции. Но кто же кроме правительства и полиции не знал о нем? О заговоре кричали по всем переулкам, и это одна из причин моей безвинности… Кажется, можно сказать царю: ваше величество, если Пушкин не замешан, то нельзя ли наконец позволить ему вернуться?»

В этом же письме Пушкин гарантирует собственную лояльность и готов заключить с правительством условия, на основании которых его бы могли выпустить в Петербург. На что Жуковский советует выждать несколько месяцев и пока не напоминать о себе без нужды.

Действительно, как только всё утряслось (декабристов повесили и сослали, и началась подготовка к коронационным торжествам), Пушкина внезапно доставили в Москву. Николай имел длительную беседу с поэтом, остался ею доволен, и заявил, что «беседовал с умнейшим человеком России». Николай стал личным цензором Пушкина (колоссальная привилегия в абсолютистском государстве), и приставил к нему шефа жандармов Бенкендорфа, ранг которого заранее исключал ор и мелочные придирки. Александр Сергеевич и Александр Христофорович по мере необходимости вежливо беседовали и решали возникшие вопросы. В основном речь шла о просьбах и претензиях Пушкина. Когда он сватался к Гончаровой, будущая тёща крайне недоверчиво отнеслась к ухаживаниям «опасного вольнодумца». Пушкин попросил Бенкендорфа написать для Гончаровых своеобразное рекомендательное письмо, и тут же его получил:

«Я имел счастье представить Императору письмо, которое вам угодно было мне написать 16 числа сего месяца. Его Императорское Величество, с благосклонным удовлетворением приняв известие о вашей предстоящей женитьбе, удостоил заметить по сему случаю, что Он надеется, что вы, конечно, хорошо допросили себя раньше, чем сделать этот шаг, и нашли в себе качества сердца и характера, какие необходимы для того, чтобы составить счастье женщины, — и в особенности такой милой, интересной женщины, как m-lle Гончарова.

Что касается вашего личного положения по отношению к правительству, — я могу вам только повторить то, что уже говорил вам столько раз; я нахожу его совершенно соответствующим вашим интересам; в нем не может быть ничего ложного или сомнительного, если, разумеется, вы сами не пожелаете сделать его таковым. Его Величество Император, в совершенном отеческом попечении о вас, милостивый государь, удостоил поручить мне, генералу Бенкендорфу, — не как шефу жандармов, а как человеку, к которому Ему угодно относиться с доверием, — наблюдать за вами и руководительствовать своими советами; никогда никакая полиция не получала распоряжения следить за вами. Советы, которые я вам от времени до времени давал, как друг, могли вам быть только полезны, — я надеюсь, что вы всегда и впредь будете в этом убеждаться.- В чем же то недоверие, которое будто бы можно в этом отношении найти в вашем положении? Я уполномочиваю вас, милостивый государь, показать это письмо всем тем, кому, по вашему мнению, должно его показать».

Чем руководствовался Николай, прощая опального поэта? Конечно, это был широкий жест, рассчитанный на увеличение своей популярности: «Старая власть поэта сослала, новая вызволила из ссылки и приблизила». Особенно выгодно это выглядело на фоне недавних репрессий, и здесь мы находим более глубокую причину действий Николая (этот человек никогда не руководствовался чувствами, да к тому же был чужд литературы).

Пушкин этой роли совершенно не понял и поставил себя в двусмысленное положение. Он как щенок набросился на Николая и измазал его своими слюнями.

Прибытие Пушкина в Москву произвело фурор, поэт оказался на вершине своей популярности. Со времен «Руслана и Людмилы» (1820) Пушкин был самым популярным поэтом России, ссылка добавила ему венец опального правдолюбца, и вот после страшного междуцарствия поэт появился в Москве. Это было нечто невероятное:

«Впечатление, произведенное на публику появлением Пушкина в московском театре, после возвращения из ссылки, может сравниться только с волнением толпы в зале Дворянского собрания, когда вошел в нее А. П. Ермолов, только что оставивший кавказскую армию. Мгновенно разнеслась по зале весть, что Пушкин в театре; имя его повторялось в каком-то общем гуле; все лица, все бинокли обращены были на одного человека, стоявшего между рядами и окруженного густою толпою».

Начались попойки, неизбежные карты и «рассеянный образ жизни». Но в отличие от прошлого царствования Пушкин стал публично поднимать тосты за государя императора, а потом и писать проправительственные вирши:

Нет, я не льстец, когда царю
Хвалу свободную слагаю:
Я смело чувства выражаю,
Языком сердца говорю.

Его я просто полюбил:
Он бодро, честно правит нами;
Россию вдруг он оживил
Войной, надеждами, трудами.

О нет, хоть юность в нем кипит,
Но не жесток в нем дух державный:
Тому, кого карает явно,
Он втайне милости творит.

Текла в изгнаньe жизнь моя,
Влачил я с милыми разлуку,
Но он мне царственную руку
Простер — и с вами снова я.

Во мне почтил он вдохновенье,
Освободил он мысль мою,
И я ль, в сердечном умиленье,
Ему хвалы не воспою?

Николай, будучи цензором Пушкина, запретил эти стихи к публикации, сочтя их признаком дурного тона.

Ничтожный Языков совершенно правильно написал:

«Стихи Пушкина «К друзьям» – просто дрянь. Этакими стихами никого не выхвалишь, никому не польстишь, и доказательством тонкого вкуса в ныне царствующем государе есть то, что он не позволил их напечатать».

С этого времени начинается всё увеличивающаяся деградация пушкинской популярности. Странно сказать, но Пушкин навсегда остался человеком александровского времени, в николаевской России он медленно, но верно превращался в анахронизм.

В нравственной жизни русского общества, и так очень динамичной, произошло два колоссальных скачка. Первый это царствование Екатерины Великой, после которой государственные перевороты были ещё возможны, но стала невозможна их «детская непосредственность». Убийцы Павла I своё дело сделали, но прекрасно понимали, что это преступление. Виват никто не кричал, бокалы об пол не бил. Второй скачок это царствование Александра I, после которого нелегитимность была приравнена к нелегальности. Фактически 1825 год был coup d’État, но оформленным И С ТОЙ, И С ДРУГОЙ СТОРОНЫ в виде легальной передачи власти. Иначе было уже невозможно.

Существует трогательная легенда о «дружбе» между Пушкиным и Адамом Мицкевичем, распространяемая в основном поляками. Поскольку это поляки, дружба, по их мнению, заключалась в неизменном признании Пушкиным культурного и интеллектуального превосходства Мицкевича. Однако Пушкин был крайне самолюбив и ревнив к литературным соперникам. С Мицкевичем он познакомился в начале царствования Николая и относился к нему с подчёркнутым уважением – как к представителю народа почти европейского. Это соответствовало тогдашнему соотношению интеллектуальных сил поляков и русских. Россия по многим показателям уже опережала Польшу, например западные авторы переводились в России быстрее и лучше, но в целом поляки доминировали. Выходцы из Польши составляли значительную часть российских литераторов и журналистов, ещё больше было интеллигентов с какой-то частью польской крови. Можно сказать, что зарождающаяся российская журналистика и массовая литература в значительной степени была сформирована поляками (Булгарин и Сенковский). Городская жизнь в Польше (за вычетом Петербурга) была более развита и имела готовые формы, которые России только предстояло выработать.

Словно в насмешку Мицкевич и Пушкин были очень похожи. Оба одного возраста, оба отчаянно подражали модному тогда Байрону, оба попали в умеренную опалу за юношеское вольномыслие. И, что уже смешно, оба носили бакенбарды. Наконец и у того и у другого была примесь чужой расы. У Пушкина — африканской, что конечно экзотика, а у Мицкевича, как у многих поляков (и тем более русских), — монголоидной. При этом оба были патриотами своих стран.

На этом сходство заканчивается. В конечном счете, оно лишь подчёркивает принципиальную разницу двух поэтов, двух народов и двух культур.

Польское восстание развело Пушкина и Мицкевича по разные стороны баррикад. Пушкин написал несколько стихотворений, славящих разгром польских повстанцев, правда, с оговоркой, что неразумные поляки лишь осуществляли стратегический замысел европейских славянофобов. Личных нападок на Мицкевича и вообще на поляков у Пушкина не было. Мицкевич же намекнул (в вышеупомянутом послании «Москалям») что Пушкин собака, за деньги лающая на очень хорошего человека, желающего добра и в том числе и самой собаке.

В чём, правда, заключается доброта этого человека конкретно, из стихотворения неясно. Поэт утверждает, что плещет в хари русским смесью кислоты и яда, но не для того, чтобы отравить, а для того чтобы коктейль из серной кислоты и цианистого калия разъел их оковы. Здесь подхваченный националистическим безумием Мицкевич начинает свой скорбный путь, чувство меры ему изменяет окончательно, он уподобляет себя змее, закованной в кандалы (!) и дальше скользит по ступенькам всё ниже и ниже. Ненависть превращается в буффонаду.

Мицкевич упрекает русских за разрушение древнего Рима, считает, что Петербург идиотский бессмысленный город, построенный дьяволом за счёт ограбления Польши, уподобляет русских кавалергардов мужикам, закованным в самовары, простых солдат – глистам, а румяных русских девушек на морозе — варёным ракам. Даже строительство современных дорог в отсталой и бедной Польше Мицкевичу кажется проявлением русского варварства:

«Дороги по голым полям пролегли.
Но кто протоптал их? Возов вереницы?
Купцы ль, караваны ли этой земли?
Царь – пальцем по карте – провел их в
столице.
И в Польше, куда бы тот перст ни попал,
Встречался ли замок, иль дом, или хата
Их лом разбивал, их сносила лопата,
И царь по развалинам путь пролагал.»

Мицкевичу показалось недостаточно облить грязью русских, как человек практичный он решил «дело делать», то есть скомпрометировать Пушкина перед правительством, и начал стучать (если по-польски — «пукать»).

Проблема не в том, что Мицкевич не любил Россию и русских, и даже не в том, что он Россию и русских ненавидел, а в том, что ему не пришло в голову эту ненависть СКРЫТЬ, подать как внешне объективную оценку.

Он упрекает несчастных русских даже за климат их родины, хотя они в этом так же не виноваты, как австралийцы, индусы или эскимосы. В свою очередь климат родной виленщины (сырой и холодный для европейца) в его глазах выглядит землей обетованной. Ну и всё, дальше можно не говорить. Это ребёнок.

Для русских поведение поляков было понятно и вызывало сочувствие. Отсюда благородный поступок Павла I, освободившего Костюшко и его товарищей, рыцарское отношение к полякам, служившим в наполеоновской армии, или сочувствие к повстанцам 1831 года, характерное для значительной части российского общества. Для поляков поведение русских было непонятно. И тогда, и сейчас. Хорошие поступки русских по отношению к поляком они объясняют исключительно глупостью или коварством, репрессии – бессмысленной жестокостью.

Пушкин увидел в Мицкевиче не человека европейской культуры, а злобного грека или армянина, одержимого идеей националистической резни. Что сделало диалог невозможным. Хотя Александр Сергеевич был мастер полемических характеристик, в ответ на польское шипение и пукание «русская собака» написала удивительно мягкое послание:

Он между нами жил
Средь племени ему чужого; злобы
В душе своей к нам не питал, и мы
Его любили. Мирный, благосклонный,
Он посещал беседы наши. С ним
Делились мы и чистыми мечтами
И песнями (он вдохновен был свыше
И свысока взирал на жизнь). Нередко
Он говорил о временах грядущих,
Когда народы, распри позабыв,
В великую семью соединятся.
Мы жадно слушали поэта. Он
Ушел на запад — и благословеньем
Его мы проводили. Но теперь
Наш мирный гость нам стал врагом — и ядом
Стихи свои, в угоду черни буйной,
Он напояет. Издали до нас
Доходит голос злобного поэта,
Знакомый голос!.. боже! освяти
В нем сердце правдою твоей и миром,
И возврати ему…

Но и эти стихи Пушкин не стал публиковать. Они оборваны на полуслове. Это слово конечно «рассудок».

Но Пушкин был, конечно, не таким человеком, чтобы спускать азиату его наглость. Невежд и дураков наказывают. Но, не становясь с ними вровень и лая на четвереньках, а по-европейски. Об этом в следующей главе.

Лучшее прижизненное изображение Пушкина у Густава Гиппиуса (1828 год). Большинство художников при соблюдении внешнего сходства пытались передать также «вдохновение» или «мечтательность» поэта, что ему было совершенно не свойственно. Для Пушкина было характерно выражение злобной сосредоточенности, готовое перейти в насмешку, и умный подвижный взгляд.

«Медный всадник» Пушкина целиком является развернутым ответом Мицкевичу. Это произведение надо читать, хорошо зная русофобские стихотворения польского поэта: «Памятник Петру Первому», «Петербург», «Смотр войска» и т.д.

Этот факт известен учёным-филологам, но тщательно скрывается от простых смертных.

Я уже привёл отрывок из «Памятника». Чтобы показать, насколько всё буквально, приведу большой фрагмент из «Петербурга». Замечу только, что не следует обольщаться классической формой этих стихов. Это заслуга русских переводчиков.

Русский язык и польский очень похожи, особенно если убрать маскировку псевдолатиницы и писать польские слова кириллическими буквами (как они первоначально и писались). Но польский язык развивался более-менее самостийно, и что выросло, то выросло. Русский язык был создан в 18 веке под ключ, с использованием достижений лучших литературных языков Европы. Как следствие, писать стихи на русском очень просто – легко находить богатые рифмы, менять стихотворные размеры и входить во всякого рода фонетические тонкости. Польский язык по своей фонетике очень неудачен (переизбыток шипящих), ударение строго фиксировано, что крайне обедняет орнаментовку стихов и практически уничтожает мужские рифмы (они возможны только в односложных словах, которых очень мало). Польский язык не годится для силабо-тонического стихосложения, иными словами поляки пишут стихи так же как Антиох Кантемир. В принципе силлабическое стихосложение характерно и для такой развитой поэтической культуры как французская, но мелодика французского языка, обилие рифм и особенности написания решают проблему с избытком. В польском проблема не решена и решена быть не может. Польские стихи это или ритмизированная проза или словесный эквилибр Юлиана Тувима.

Те цитаты, которые я привожу, это не столько Мицкевич, сколько вольный перевод на русский – из-за своей «сконструированности» язык более западный, и к тому же ушедший в своем развитии на столетие вперед: Брюсов и Бальмонт жили уже в 20 веке. Тем не менее, эти переводы вполне адекватно передают ход мысли Мицкевича и общий ассоциативный ряд.

«А кто столицу русскую воздвиг,
И славянин, в воинственном напоре,
Зачем в пределы чуждые проник,
Где жил чухонец, где царило море?
Не зреет хлеб на той земле сырой,
Здесь ветер, мгла и слякоть постоянно,
И небо шлет лишь холод или зной,
Неверное, как дикий нрав тирана.
Не люди, нет, то царь среди болот
Стал и сказал: «Тут строиться мы будем!»
И заложил империи оплот,
Себе столицу, но не город людям.
Вогнать велел он в недра плывунов
Сто тысяч бревен – целый лес дубовый,
Втоптал тела ста тысяч мужиков,
И стала кровь столицы той основой.
Затем в воза, в подводы, в корабли
Он впряг другие тысячи и сотни,
Чтоб в этот край со всех концов земли
Свозили лес и камень подобротней.
В Париже был – парижских площадей
Подобья сделал. Пожил в Амстердаме
Велел плотины строить. От людей
Он услыхал, что славен Рим дворцами,
Дворцы воздвиг. Венеция пред ним
Сиреной Адриатики предстала
И царь велит строителям своим
Прорыть в столице Севера каналы,
Пустить гондолы и взметнуть мосты,
И вот встают Париж и Лондон новый,
Лишенные, увы! – лишь красоты
И славы той и мудрости торговой.
У зодчих поговорка есть одна;
Рим создан человеческой рукою,
Венеция богами создана;
Но каждый согласился бы со мною,
Что Петербург построил сатана».

Начало «Медного всадника» практически построчный ответ Мицкевичу:

«И думал он:
Отсель грозить мы будем шведу,
Здесь будет город заложен
На зло надменному соседу.
Природой здесь нам суждено
В Европу прорубить окно, 
Ногою твердой стать при море.
Сюда по новым им волнам
Все флаги в гости будут к нам,
И запируем на просторе.

Прошло сто лет, и юный град,
Полнощных стран краса и диво,
Из тьмы лесов, из топи блат
Вознесся пышно, горделиво;

Где прежде финский рыболов,
Печальный пасынок природы,
Один у низких берегов
Бросал в неведомые воды
Свой ветхой невод, ныне там
По оживленным берегам
Громады стройные теснятся
Дворцов и башен; корабли
Толпой со всех концов земли
К богатым пристаням стремятся;
В гранит оделася Нева;
Мосты повисли над водами;
Темно-зелеными садами
Ее покрылись острова…

Люблю тебя, Петра творенье,
Люблю твой строгий, стройный вид,
Невы державное теченье,
Береговой ее гранит…»

И т.д.

Пушкин возражает Мицкевичу: Петербург возник не по прихоти деспота, а по военной и экономической необходимости. Причём это не возражение «вообще», а Пушкин отвечает на каждую строфу Мицкевича своей строфой. Можно привести парные строки — совпадение будет полным. Мицкевич воет:

«От стужи здесь не ходят, а бегут.
Охоты нет взглянуть, остановиться.
Зажмурены глаза, бледнеют лица.
Дрожат, стучат зубами, руки трут,
И пар валит из бледных губ столбами
И белыми расходится клубами.» 

Пушкин отвечает:

— Что, брат, холодно? А мне не холодно: «мороз и солнце, день чудесный»:

«Люблю зимы твоей жестокой
Недвижный воздух и мороз,
Бег санок вдоль Невы широкой,
Девичьи лица ярче роз…»

И далее по всем пунктам. Мицкевич доводят до умоисступления русские парады, Пушкин говорит, что ему парады очень нравятся. Мицкевича бесят прямые улицы и обилие камня, Пушкин этим наслаждается.

Если не знать контекста, то вступление к «Медному всаднику» это торжественная ода Петербургу как новой столице России и просто городу, для Пушкина родному и любимому.

Но при сопоставлении с Мицкевичем видно, что это также довольно злое издевательство, причём издевательство беспроигрышное. Польский поэт поставил себя в нелепое положение, ругая чужую страну и чужой климат. На это у туземцев всегда есть несокрушимый ответ. Не нравится Сингапур, его духота и дожди? А что может быть прекраснее тёплого дождя и тумана, небоскрёбов, исчезающих в молочном мареве, тропических цветов, наших чудесных девушек? И глупый чужеземец чувствует себя круглым дураком. Ответить ему ничего нельзя. Можно начать шипеть про нелюдей и узкоглазых обезьян, но это не комильфо, а в устах ГОСТЯ так и банальное хамство.

Пушкин отвечает Мицкевичу долго, и эта длительность тоже есть невероятный сарказм. Мастер эпиграммы, Пушкин мог бы уместить ответ Мицкевичу в одно четверостишие, но отвечая ему по пунктам, он подчёркивает главный недостаток Мицкевича-поэта. Это архаичный стихотворец 18 века. Антирусские стихи Мицкевича неимоверно, неприлично длинны, и в контексте культуры стихосложения пушкинского времени уже этим достигают обратного результата.

«Рим создан человеческой рукою,
Венеция богами создана;
Но каждый согласился бы со мною,
Что Петербург построил сатана».

Написано прекрасно. Но когда таких строчек ТЫСЯЧА и всё бьют в одно и то же место, байроновское бон мо превращается в махабхарату деревенского кретина.

Пушкину этого мало. Он прямо уподобляет Мицкевича архаичным графоманам. В поэме Пушкин заново переписывает описание памятника Петру I,

«Ужасен он в окрестной мгле!
Какая дума на челе!
Какая сила в нем сокрыта!
А в сем коне какой огонь!
Куда ты скачешь, гордый конь,
И где опустишь ты копыта?
О мощный властелин судьбы!
Не так ли ты над самой бездной
На высоте, уздой железной
Россию поднял на дыбы?»

Пушкин это типичный Эминеску. Его творчество полно заимствований, за пределами России он не популярен, а внутри страны раздут в «наше всё». Почему это произошло, трудно сказать. Вероятно, Пушкин оказался в нужном месте в нужное время, а к этому добавились исключительные личные способности.

Самая русская черта в Пушкине, — его литературная одаренность. Самая нерусская — его ум (отмечаемый всеми современниками). То, что он вообще был умён, это уже редкость, но при этом он был умён не как русский.

Умные русские люди склонны к истерическим взбрыкам (Достоевский) или быстро теряют достоинство и самоуважение (Розанов). Русский интеллект это эксцентрика, находчивость, умение встать на чужую точку зрения, неожиданные повороты и импровизации, но также, как это ни парадоксально, крайнее доктринёрство, приводящее к социальной конфликтности. У Пушкина были состояния помрачения рассудка (без-умия, когда разум просто «отключается»), но сам ум его был трезв и соразмерен. Он прожил жизнь шалопая (выражение Бенкендорфа), обычную для русских и типичную для любого поэта. Но мыслил он удивительно ясно. Пушкинский ум был исключителен не своей мощью и интенсивностью (этого не было), а своим строением и настроем. Взвешенностью, мерой, ироничностью, — иногда злой, но не в той степени, когда эмоции начинают преобладать над рациональным анализом.

Всего одним черновым этюдом Александр Сергеевич придавил семь поколений русских политических подростков: от Вяземского до Набокова, и далее – до сего времени. Это в школах учить:

«Ты просвещением свой разум осветил,
Ты правды чистый свет увидел,
И нежно чуждые народы возлюбил,
И мудро свой возненавидел.

Когда безмолвная Варшава поднялась,
И Польша буйством опьянела,
И смертная борьба начлась,
При клике «Польска не згинела!» —

Ты руки потирал от наших неудач,
С лукавым смехом слушал вести,
Когда войска бежали вскачь
И гибло знамя нашей чести.

Но вот окончился Варшавы бунт,
Исчезло пламя в дыме.
Поникнул ты главой и горько возрыдал
Как жид об Иерусалиме».

О мыслях Пушкина я поговорю отдельно, а эту главу хочу закончить разбором «Памятника». Это стихотворение входит в обязательный набор школьного образования, и на его примере наглядно видно, насколько Пушкин сложнее, богаче и тоньше, чем это обычно представляется.

Начинается «Памятник» вполне хрестоматийно:

«Я памятник себе воздвиг нерукотворный,
К нему не зарастет народная тропа,
Вознесся выше он главою непокорной
Александрийского столпа.

Нет, весь я не умру — душа в заветной лире
Мой прах переживет и тленья убежит —
И славен буду я, доколь в подлунном мире
Жив будет хоть один пиит.

Слух обо мне пройдет по всей Руси великой,
И назовет меня всяк сущий в ней язык,
И гордый внук славян, и финн, и ныне дикой
Тунгус, и друг степей калмык».

Это не что иное, как повторение современным языком стихотворения Державина, которое в свою очередь является вольным переводом Горация, выполненным неожиданно хорошо для примитивной стихотворной культуры русского 18 века, но всё равно безнадежно устаревшим:

«Я памятник себе воздвиг чудесный, вечный,
Металлов тверже он и выше пирамид;
Ни вихрь его, ни гром не сломит быстротечный,
И времени полет его не сокрушит.

Так! — весь я не умру, но часть меня большая,
От тлена убежав, по смерти станет жить,
И слава возрастет моя, не увядая,
Доколь славянов род вселенна будет чтить.

Слух пройдет обо мне от Белых вод до Черных,
Где Волга, Дон, Нева, с Рифея льет Урал;
Всяк будет помнить то в народах неисчетных,
Как из безвестности я тем известен стал,»

Ещё один вариант «Арины Родионовны», на этот раз в образе западноевропейской герцогини. Шпингалет-вундеркинд как бы выходит из её тела. На самом деле «Арина Родионовна» была ключницей и служанкой (няней) Пушкина в Михайловском, с нею он познакомился во взрослом возрасте. Старая сводня любила выпить и поставляла скучающему барину деревенских девок. Одну из них он обрюхатил и с приплодом отослал в другое имение. В конце концов, неумная популистская пропаганда дошла до степени исключительной и решила, что стихи Пушкина, посвящённые его родной бабушке Марии Алексеевне Ганнибал («Наперсница волшебной старины, друг вымыслов игривых и печальных»), посвящены пьяной уборщице и шутихе. (Кликабельно.)

Но следующее четверостишье Державина Пушкин не переписывает, а заменяет оригинальным текстом.

У Державина:

«Что первый я дерзнул в забавном русском слоге
О добродетелях Фелицы возгласить,
В сердечной простоте беседовать о Боге
И истину царям с улыбкой говорить».

У Пушкина:

«И долго буду тем любезен я народу,
Что чувства добрые я лирой пробуждал,
Что в мой жестокий век восславил я свободу
И милость к падшим призывал».

Державин хвастается торжественными одами в адрес монархов, переложением проповедей и лёгким вольномыслием. Пушкин гордится помощью политическим заключённым (кстати, совершенно недостаточной в его положении), призывами к гражданской свободе и осуждением социального озлобления («пробуждение добрых чувств» в лексиконе поэта это, конечно, протест против «бунта черни»).

Далее у Державина идёт последнее четверостишие:

«О муза! возгордись заслугой справедливой,
И презрит кто тебя, сама тех презирай;
Непринужденною рукой неторопливой
Чело твое зарей бессмертия венчай».

И вот здесь Пушкин до основания разрушает своё стихотворение. «Александрийский столб» подрывается как башня 911 и медленно оседает в дыму и обломках:

«Веленью божию, о муза, будь послушна,
Обиды не страшась, не требуя венца;
Хвалу и клевету приемли равнодушно,
И не оспоривай глупца».

В истории отечественной драматургии считается, что у пьесы Пушкина «Борис Годунов» несчастливая судьба. Все её постановки были неудачными. Хотя ставились самыми разными режиссёрами на протяжении полутора столетий и некоторые из этих режиссёров тужились, как чертёнок в «Сказке о попе и его работнике Балде». Ларчик, однако, открывается просто. Эта пьеса плохая. Там есть несколько хороших фрагментов, к тому же усиленных мастерством таких гениальных чтецов, как Яхонтов, но в целом пьеса ни богу свечка, ни чёрту кочерга. Пушкин её писал, чтобы показать свою благонамеренность и добиться прекращения ссылки. Это ему удалось, отрывки были прочитаны Николаю I лично при аудиенции в Москве и, посоветовавшись с экспертами (экспертом был Булгарин), царь выразил своё высочайшее одобрение.

На фоне общего фурора, вызванного возвращением Пушкина из ссылки, частная неудача не была замечена. Но очень скоро общество к Пушкину охладело. 26-летний поэт (довольно солидный возраст в ту эпоху) уже не был кумиром молодёжи, а сближение с властями (к тому же на фоне опалы декабристов) разрушило имидж бесстрашного хулигана и вольнодумца.

В 1828 году поэт пишет поэму «Полтава». Литературное значение этого произведения спорно. Некоторые фрагменты гениальны, сюжет, выбранный автором (предательство Мазепы) верно угадан (полемика с одноименной поэмой Байрона и последовавшей в Европе «мазепоманией», а главное – с Рылеевым, вслед за Байроном изобразившим Мазепу в «Войнаровском» романтическим героем). Но композиция поэмы слаба. Её кульминацией является превосходно написанная сцена полтавского боя, однако это вставка. Реальной кульминации и развязки нет.

Это общий недостаток крупных произведений Пушкина – кульминация пропускается, развязка стёрта. «Кавказский пленник» заканчивается тем, что девушка-горянка кончает с собой, но главный герой видит только круги на воде. Это постоянный мотив Пушкина. О причинах подобных «кругов на воде» следует поговорить отдельно. В данном случае важно, что «Полтава» была встречена публикой холодно, причём более холодно, чем она того заслуживала. В конце концов, Пушкин был признанным мастером, а одна сцена полтавского боя искупала всё.

Пытаясь поправить свои финансовые дела в условиях снижающейся популярности, Пушкин решает заняться изданием периодики. Сначала (совместно с Дельвигом) «Литературной газеты», а затем журнала «Современник». Это было грубой ошибкой.

Пушкин был плохим редактором и издателем. В финансовых делах он не разбирался. Точнее, он очень хорошо продавал свои рукописи, буквально вымогая богатые гонорары, но не мог совершить правильную калькуляцию издания, рассчитать тираж и цену. Он не умел эксплуатировать чужой труд, поэтому большое число проходных статей писал сам. Журнальный бизнес это работа для стайера, Пушкин же был типичным спринтером с «болдинской осенью». Будучи человеком обязательным, он тянул и тянул лямку, но с каждым годом накапливалась усталость и депрессия.

Ещё менее Пушкин подходил для литературных скандалов. Он придавал слишком большое значение литературным дрязгам, не понимая их коммерческого смысла (пиар для поднятия тиража), и переходя на личности.

То, что было легко и просто для стоящего над литературной схваткой молодого аристократа, превращалась в изматывающую борьбу лысеющего литератора с газетными прощелыгами, которые над ним откровенно потешались.

Пушкин хорохорился и пужал:

«Враги мои, покамест я ни слова…
И, кажется, мой быстрый гнев угас;
Но из виду не выпускаю вас
И выберу когда-нибудь любого:
Не избежит пронзительных когтей,
Как налечу нежданный, беспощадный.
Так в облаках кружится ястреб жадный
И сторожит индеек и гусей». 

Ошибочность этой эпиграммы раскрывается в соседстве с эпиграммой другой.

«Поверь: когда слепней и комаров
Вокруг тебя летает рой журнальный,
Не рассуждай, не трать учтивых слов,
Не возражай на писк и шум нахальный:
Ни логикой, ни вкусом, милый друг,
Никак нельзя смирить их род упрямый.
Сердиться грех — но замахнись и вдруг
Прихлопни их проворной эпиграммой».

В результате бедный поэт бегал по скотному двору отечественной журналистики в образе разгневанного индюка и лупил направо налево скрученной в трубку газетой. Если газета не помогала, бил палкой.

У Пушкина были нормальные отношения с Булгариным, который перед ним заискивал как перед знаменитым поэтом. Но Булгарин стал критиковать его журнальную деятельность, опасаясь конкуренции. Пушкин перешёл на личности и выдал свою самую знаменитую (но не самую умную) эпиграмму:

«Не то беда, что ты поляк:
Костюшко лях, Мицкевич лях!
Пожалуй, будь себе татарин,—
И тут не вижу я стыда;
Будь жид — и это не беда;
Беда, что ты Видок Фиглярин».

Булгарину этого и надобно было. В очередном номере своей «Северной пчелы» он поместил заметку:

«Лордство Байрона и аристократические его выходки при образе мыслей Бог знает каком, свели с ума множество поэтов и стихотворцев в разных странах, и все они заговорили о пятисотлетнем дворянстве. Какой-то поэт в Испанской Америке, также подражатель Байрона, происходя от мулата или, не помню, от мулатки, стал доказывать, что один из его предков был негритянский принц. В ратуше города доискались, что в старину был процесс между шкипером и его помощником за этого негра, которого каждый из них хотел присвоить, и что шкипер доказывал, что купил негра за бутылку рома. Думали ли тогда, что в родстве к этому негру признается стихотворец». 

Пушкин разъярился и бросился писать «опровержение»:

«В одной газете (почти официальной) сказано было, что прадед мой Абрам Петрович Ганнибал, крестник и воспитанник Петра Великого, наперсник его (как видно из собственноручного письма Екатерины II), отец Ганнибала покорившего Наварин (см. памятник, воздвигнутый в Царском Селе гр. Ф.Г. Орлову), генерал-аншеф и проч. – был куплен шкипером за бутылку рому. Прадед мой, если был куплен, то, вероятно, дешево, но достался он шкиперу, коего имя всякий русский произносит с уважением и не всуе. Простительно выходцу не любить ни русских, ни России, ни истории её, ни славы её. Но не похвально ему за русскую ласку марать грязью священные страницы наших летописей, поносить лучших сограждан и, не довольствуясь современниками, издеваться над гробами праотцев».

Потом, сообразив, что заметка в «Северной пчеле» анонимная, написал длиннющее стихотворение в стиле Беранже, где мёл всех подряд, а в конце каждой строфы приговаривал: «Я просто русский мещанин»; «Я, братцы, мелкий мещанин»; «Я, слава богу, мещанин». Стихотворение заканчивалось так:

«Решил Фиглярин вдохновенный:
Я во дворянстве мещанин.
Что ж он в семье своей почтенной?
Он?.. он в Мещанской дворянин». 

На Мещанской улице в Петербурге располагались публичные дома. Эти строчки во множестве изданий сочинений Пушкина сопровождаются одним и тем же примечанием (именно с таким порядком слов): «Булгарин был женат на девице из публичного дома, племяннице содержательницы этого дома».

Пушкину очень нравилось написанное им стихотворение. Он читал его в гостях у Вяземского, катаясь по паркету, как на коньках: «Я просто русский мещанин»; «я, братцы, мелкий мещанин».

В 30 лет Пушкин женился и Николай не нашёл ничего лучше, как принять Александра Сергеевича на службу в должности придворного историографа: «Я хочу, чтобы у Пушкина была своя кастрюлька супа». Это худшее, что мог придумать хозяйственный немец. Оставшиеся годы поэт прожил с кастрюлей на голове, как юродивый Миколка. Сидел в архивах, разбирал документы 18 века, в результате издал никчёмную «Историю пугачёвского бунта», отпечатанную огромным тиражом за государственный счёт и никем не купленную. Хотя история разбойника, написанная знаменитым сочинителем, вроде бы была обречена на успех, книга получилась на удивление занудливой и абсолютно нечитабельной. Карамзин из Пушкина был никакой, книга была отчётом перед царём, что хлеб съеден не зря. (Через 70 лет точно также Чехов отчитывался скучнейшим «Сахалином» перед «прогрессивной общественностью» в том, что он не реакционер.)

Своя логика в поведении Николая была и это была логика добрых намерений. Пушкин интересуется историей, написал сочинения о Годунове и Мазепе, остепенился. Почему бы Александру Сергеевичу не сделать большой аванс, в надежде что он продолжит славный путь Карамзина?

Этот аванс Пушкин проел, не сделав ничего, и ничего сделать НЕ МОГ. Когда Жуковский после злополучной дуэли просил Николая сделать для семьи Пушкина и его памяти то же, что было им сделано для Карамзина, Николай страшно удивился:

— Разве можно сравнивать великого Карамзина с шалопаем Пушкиным!

И Жуковский не нашёлся что ответить, хотя подлинное значение Пушкина для русской культуры ему было ясно: Карамзин — трудолюбивый талант, Пушкин – национальный гений.

И наконец, последней глупостью было приближение Пушкина ко двору. Это разжигало его тщеславие в среде, где он не мог его удовлетворить, а кроме того его это просто разоряло. Образ жизни придворного, предполагающий постоянные большие и зачастую бессмысленные траты, был непосилен для пушкинского бюджета и оскорбителен для труда литератора.

Взбесившее Пушкина звание камер-юнкера не было настолько унизительным, как это обычно представляется. Его взбесила тут же увиденная панорама близких и отдалённых последствий придворной службы.

Мундир камер-юнкера не отличался от мундира камергера, а чина после реформы Сперанского оба звания не давали. Камер-юнкерами становились вовсе не безусые юнцы. Например, сверстнику и хорошему знакомому Пушкина Алексею Алексеевичу Бобринскому камер-юнкерство было пожаловано в 27 лет, а он был отцом семейства и родственником Николая I. Между 27 годами Бобринского и 33 годами Пушкина не такая большая разница. Николай физически не мог сразу пожаловать камергерский ключ Пушкину, потому что у того из-за опалы Александра I был недостаточный гражданский чин.

Разумеется, волею царя можно было решить всё, но Николай I учитывал реальный вес Пушкина в тогдашнем обществе. На камергерство он не тянул. Поэт был в ссоре с множеством уважаемых людей: известных литераторов, учёных, представителей высшей знати. Его поведение оставляло желать лучшего. Женившись, он продолжил участвовать в попойках, играть в карты и грязно волочиться за дамами. Камергерство было синонимом солидного человека. Ничего солидного в 33-летнем (да и 37-летнем) Пушкине не было. Всё могла перевесить слава, славы русское образованное общество ВЕЛИКОМУ Пушкину не дало. «Пожидилось». Выдающийся управленец Николай поступил, как поступают управленцы. То есть «как просили». На этом факте стоит остановиться подробнее, и я это сделаю позже.

И наконец, женитьба. Карл Брюллов вспоминал, как незадолго до роковой дуэли Пушкин зазвал его в гости. Был уже поздний вечер, дети спали. Пушкин выносил их по одному к гостю: это Машенька, это Сашенька, это Гришенька, это Наташенька. У Пушкина была тоска в глазах. Брюллов спросил:

— Слушай, а на кой чёрт это тебе нужно?

Пушкин ответил:

— Понимаешь, я и сам не знаю. Как-то так получилось. Я хотел за границу уехать, меня не пустили. Ну, я и женился.

Жена Пушкина Наталья Гончарова была красавицей из обнищавшей семьи (Пушкин тайком передал её матери деньги для приданого). Она воспитывалась в строгих правилах и чёрном теле, была стеснительной скромницей и заботливой матерью. Пушкина она слушалась и была хорошей женой (насколько это вообще было возможно при его образе жизни).

Недостаток был один, но обрекший Пушкина на смерть. Натали была дурой.

Она пыталась писать стихи на французском и заставляла их Пушкина читать. При этом стихов Пушкина она не знала. Натали настояла на совместном визите к графу Хвостову. В её глазах это был такой же поэт, как и Пушкин, но из-за графства рангом выше. Полезное знакомство! Как это ни страшно, Пушкин сжал зубы и нанёс визит идиоту, над которым насмехался ещё подростком. Напомню, что Хвостов прославился виршами, где зубатые голуби разгрызали веревки, а ослы лазили на деревья. У человека были проблемы с головой.

Когда Пушкин умирал, то за полчаса до смерти попросил к себе жену, взял её за руку и, превозмогая боль, сказал несколько слов утешения. Это было прощание. Натали выскочила из комнаты, хохоча:

— Я вижу, что ему стало лучше! Кризис прошёл, он скоро выздоровеет!

Пушкин пытался оградить жену от жизненных невзгод и относился к ней как к большому ребенку, каковым она, несомненно, и была.

Но он переоценил свои силы. Женатый человек в ту эпоху обычно поправлял своё материальное положение. Пушкин получил нищую жену с «приданым» из двух сестёр, которые поселились в его доме, и жизнь которых надо было устраивать.

Существует масса прекрасных портретов Гончаровой, но они приходятся на 40-50-е годы. От 30-х годов осталась только одна плохо написанная акварель, но на ней ей всего 18 лет, после этого Натали родила четверых детей и выглядела, конечно, иначе. Помещаю портрет 1841 года, как более похожий. Гончаровой 28 лет. Негритёнок, нарисованный справа, свидетельствует о колоссальном интеллекте как немца-художника, так и самой вдовы.
По характеру Пушкину вообще не нужна была вторая половина – по деньгам и заботам он мог как-то справиться только со своей холостой жизнью. Или ему была нужна жена-друг — как у Вяземского или Карамзина. Такая жена могла бы предостеречь от необдуманных поступков, сгладить неприятности, взять на себя часть тягот семейной жизни. Да просто послушать стихи и их понять – для пишущего человека это счастье.

Помощи от Натали не было никакой и никогда.

По поводу дуэли Пушкина и Дантеса существует Литература. Не берусь даже её классифицировать, обращу лишь внимание на несколько обстоятельств.

1. Пушкин с младых ногтей участвовал во всевозможных дуэльных историях (30(!) вызовов), этим фактом постоянно бравировал, но, тем не менее, все каким-то волшебным образом оканчивались ничем. Совсем ничем – у Пушкина к 1837 году не было ни царапины, у его противников тоже. Между тем дуэльная ссора вещь очень инерционная, остановить её трудно. Нужна ВЗАИМНАЯ добрая воля, к тому же затруднённая негативным отношением тогдашнего «общества» к несостоявшимся дуэлям.

Чтобы показать, КАК тогда стрелялись, приведу один пример. В 1817 году возникла ссора между кавалергардом Василием Шереметевым и камер-юнкером Завадовским из-за балерины Истоминой. В ссоре участвовали также Якубович и Грибоедов, которые должны были стреляться вторым нумером. Первым выстрелил Шереметев и отстрелил Завадовскому часть воротника. Тот понял, что его хотели убить и в ответ выстрелил Шереметеву в живот. Шереметев несколько раз подпрыгнул на месте, а потом рухнул в снег и стал биться как рыба об лёд. К нему подошли и сказали: «Ну что, Вася, получил репку?» После смерти Шереметева Якубович вырезал пулю и показал Грибоедову: «Это для тебя!». Но убивать не стал, а зная, что Грибоедов музыкант, изуродовал ему руку.

Очевидно, бретерство Пушкина было напускной игрой, а противники его жалели. Убивать или хотя бы ранить знаменитого поэта никому не хотелось. Пока он не нарвался на иностранцев, которым было плевать.

Типичная «пушкинская дуэль» выглядела так. Молодой пьяный негодяй кривлялся в театре – наступал сидящим на ноги, загораживал сцену, отклячивал задницу, мешал слушать пьесу репликами и шиканьем. Когда какой-нибудь почтенный зритель делал Пушкину замечание, молодой человек потирал руки. На следующий день он приходил к «обидчику» с двумя гвардейскими офицерами и вызывал его на дуэль. Одновременно будущие секунданты давали несчастному понять, что его вызывает тот самый Пушкин – знаменитый поэт и человек лично известный при дворе. После этого несчастный терпила лепетал оправдания, а Пушкин куражился дальше: «чтэ?» «громче, не слышу!», и наконец «удовлетворённый», уходил, не попрощавшись. Я буквально пересказал историю столкновения с майором Денисевичем. Другие истории были не лучше, а иногда и хуже.

Секундантом француза Дантеса был француз д’Аршиак, секундантом Пушкина – француз Данзас. Три француза и один русский встретились, поговорили. Русский умер. Перед смертью Пушкин послал сказать Дантесу, что он его прощает. Дантес рассмеялся: «Я его тоже прощаю».

После дуэли Дантес жил долго и хорошо. Прожил 83 года, стал депутатом парламента и очень богатым человеком. «Старик» Геккерн, которому на момент дуэли было 44 года, прожил 91 год, окруженный почётом и вниманием.

После дуэли Дантес уехал во Францию вместе со своей женой Екатериной Геккерн-Гончаровой. Екатерина радовалась:
«Я чувствую себя превосходно, уже три недели, как я совершенно поправилась. Вот что значит хороший климат, не то что, не прогневайся, в вашей ужасной стране, где мерзнут с первого дня года и почти до последнего. Да здравствует Франция, наш прекрасный Эльзас, я признаю только его. В самом деле, я считаю, что, пожив здесь, невозможно больше жить в другом месте, особенно в России, где можно только прозябать и морально и физически».

Это было написано в 1840 году, после рождения третьего ребенка. Тем не менее, она умерла в 1843 от послеродовой горячки. Прожив, таким образом, 34 года. Несмотря на отвратительный российский климат, Натали прожила гораздо больше.

2. Поводом к дуэли между Пушкиным и Дантесом послужило анонимное послание следующего содержания:

«Великие кавалеры, командоры и рыцари светлейшего Ордена Рогоносцев в полном собрании своем, под председательством великого магистра Ордена, его превосходительства Д.Л.Нарышкина, единогласно выбрали Александра Пушкина коадъютором великого магистра Ордена Рогоносцев и историографом ордена. Непременный секретарь: граф И.Борх»

Каким образом это послание могло было быть написано Дантесом или Геккерном, совершенно непонятно.

В дипломе говорится, что жена Пушкина любовница Николая I. Нарышкин был мужем многолетней любовницы Александра I, а Борх — мужем любовницы Николая I. При этом Борх, как и Пушкин, был камер-юнкером, и, вдобавок, гомосексуалистом. То есть своё камер-юнкерство педераст Пушкин получил в награду за «труды» фиктивной жены, по этой же причине его сделали придворным историографом.

Это пасквиль, прежде всего марающий честь царя, и совершенно невозможно представить, чтобы его написал голландский посол, представлявший интересы Нидерландов (тогда КРАЙНЕ дружественного России государства, на уровне полусателлита), находящийся в Петербурге уже 15 лет и пользующийся личным расположением монарха. Тем более это касается его воспитанника. Достаточно сказать, что Пушкин жаловался на Геккерна Бенкендорфу, а именно Бенкендорф освободил Нидерланды от наполеоновской оккупации.

3. Стремясь избежать дуэли, Дантес женился на сестре Гончаровой Екатерине. Она была старше мужа, бедна и некрасива. Это совершенно фантастическое развитие событий, никак не вытекающее из того, что было ранее.

Но, как ни парадоксально, это именно то, чего добивался Пушкин с самого начала своего знакомства с Дантесом. Екатерина Гончарова была фрейлиной, то есть невестой на выданье, находящейся на попечении императрицы. Пушкин, выводил её в свет (вместе с другой сестрой), а также приглашал молодёжь к себе домой. Его жена кокетничала с молодыми людьми, чтобы облегчить знакомство со своими незамужними сестрами, и все это понимали. Дантес был потенциальным женихом, в этом качестве с ним и общались. Дантес хорошо понимал ситуацию и в шутку называл Пушкина «трехбунчужным пашой», то есть «главой гарема с тремя членами» 🙂 Увлекшись женой Пушкина, Дантес отклонился от ожиданий Пушкина, а женившись на Екатерине Гончаровой выполнил то, что от него Пушкин ожидал. Невольно для себя, потому что Екатерина, повторяю, не была завидной партией.

4. Вследствие этого роковая дуэль была дуэлью родственников, что само по себе редкость, не говоря о том, что со стороны Пушкина это была дуэль 37-летнего отца четырёх детей, которому по статусу заниматься такими вещами было неприлично.

Пушкин, имея огромный опыт расстроившихся дуэлей, был уверен, что его второй вызов так же не примут, как и первый, тем более что второго вызова и не было. Он отослал Геккерну письмо с отказом от своего дома, написанное в самых резких выражениях именно потому, что это уже была ссора родственников. Согласие на дуэль после этого письма было для Пушкина неожиданностью, он до конца не верил, что дуэль состоится. Это был шантаж. Александр Сергеевич не сообразил трёх обстоятельств:

Первое обстоятельство (решающее) — и для Дантеса, и для Геккерна он был скучным иностранцем, пишущим на варварском языке вероятно не менее варварские вирши.

Второе обстоятельство – Франция была страной дуэлянтов и сами правила дуэли, по которой стрелялся Пушкин, были изобретены во Франции. Это соответствовало французскому характеру. Это не Германия с е ё «мензур-дуэлями». Нет человека – нет проблем. Кстати сын Дантеса от Екатерины Гончаровой стал заядлым дуэлянтом. Дантес был офицером и снайпером, человеком осторожным, но не до такой степени, чтобы нарушить кодекс дворянской чести.

Последняя дуэль Пушкина мегаломания и буффонада. Последовавшее за ней мучительное умирание — верх ума и благородства. Умирающий Пушкин не сделал ни одной ошибки в ситуации, когда обычно никто не может сделать ничего.

Пуля попала в живот, разворотила внутренности и раздробила тазовую кость. Рана была, безусловно, смертельной, Пушкин это понял, пока его везли с места дуэли домой. Карету трясло, боль, когда кончился дуэльный азарт, становилась всё сильнее, началась рвота. Он сказал, что опасается, что его ранили как Щербачёва. Того ранили тоже в живот и он умер в страшных мучениях через два дня. Вскоре прибывший врач подтвердил опасения Пушкина.

За оставшиеся два дня Пушкин сделал всё, что мог сделать самый умный и самый мужественный человек в его обстоятельствах. При невыносимых муках.

Ещё в карете Пушкин дал наставления секунданту, как его внести в дом, чтобы не было истерики жены. Потом он, чтобы её не испугать, скрывал своё состояние, и сдерживал крики.

Пушкин позвал своих друзей и сразу сказал, что его жена ни в чём не виновата и вне подозрений. Это было не объяснение ситуации, а воля умирающего. Друзья Гончарову недолюбливали. Однажды в гостях кто-то решил прочитать свои стихи Пушкину, и из вежливости спросил разрешение у Гончаровой. Та сказала: «Читайте, я всё равно не слушаю». То, что злые языки оставили дурочку в покое, заслуга умирающего мужа, любящего свою жену и стремящегося оградить её и детей от пересудов и сплетен.

Пушкин причастился и попросил у царя прощения и также попросил не наказывать своего секунданта. Николай написал Пушкину записку, где сказал, что его прощает (дуэль сама по себе была преступлением, кроме того, Пушкин лично обещал царю не участвовать в дуэлях) и берет попечительство о жене и детях.

Пушкин уничтожил ряд документов и отдал распоряжения о наследстве («все жене и детям»).

Он сказал жене, что ни в чем её не винит и советует выйти замуж за хорошего человека через два года траура (что она и сделала – её второй муж был хорошим отцом приёмным детям, от него она родила ещё троих. Все семеро стали достойными людьми.)

Пушкин написал список тех, кому был должен без долговых расписок (к 1837 году он уже был в одном шаге от банкротства). Это было очень важно, так как не только подтверждало законные претензии, но и лишало оснований претензии незаконные, обычные в таких случаях.

Главное, Пушкин дождался от царя окончательного решения о судьбе семьи. Николай I решил все проблемы:

«1. Заплатить долги.
2. Заложенное имение отца очистить от долга.
3. Вдове пенсион и дочерям по замужество.
4. Сыновей в пажи и по 1500 рублей на воспитание каждого по вступление на службу.
5. Сочинения издать на казённый счёт в пользу вдовы и детей.
6. Единовременно 10 000 рублей». 

Всё. И дети, и внуки Пушкина были обеспечены по гроб жизни. А его поэзия перешла под государственную эгиду – что закончило превращение России в великое государство Европы. И сделало русских вечными держателями части акций мировой культуры.

Текст был скопирован у автора Дмитрия Галковского с сокращениями, больше можно прочитать здесь